Как-то, в конце лета, Олег Алексеевич Петров, художественный руководитель екатеринбургского ТанцТеатра и мой давний, еще со студенческих времен, учитель сообщил, что у его детища нынче юбилей, театру исполняется двадцать пять лет. Поверить в это непросто. Особенно зная, сколько культурных начинаний успело родиться, немного пожить, а затем скоропостижно умереть за эту драматическую четверть века. Во втором тысячелетии от рождества христова театр-долгожитель (а двадцать пять – это уже, несомненно, стаж) – феномен, достойный пристального изучения. В особенности, потому, что это пластический, танцевальный театр – то есть по природе своей связанный с бренной материей человеческого тела, для которой два с половиной десятилетия — это целая жизнь. Впрочем, если задуматься не о частной человеческой анатомии, а о Теле Театра, то тут все гораздо сложнее. «Пируэт», «Балет плюс», «Институт танца», «Екатеринбургский театр танца», «ТанцТеатр». Имена, как змеиная кожа, отживали свое и уступали место новым оболочкам неумирающего Тела. И так уже целую четверть века. Среди твердокаменных уральских ландшафтов, менее всего приспособленных для существования чего-либо пластического, в городе, созданном для тяжкого труда и уже почти три столетия наполненном этой тяжестью до краев, живет театр, чье искусство всецело связано с постижением легкости и пластической свободы человеческого тела. Что это? Историческое недоразумение? Ошибка географии? Парадокс ценностей? Какая-то особая, уральская, вывернутая наизнанку закономерность?.. Двадцать пять лет жизни ТанцТеатра – не только история хореографических поисков, но и череда попыток критической рефлексии прожитого и проживаемого. Искусствоведческие и журналистские тексты разных лет, посвященные творчеству театра, его отдельным спектаклям, персоналиям постановщиков, хореографов и танцовщиков, сосредоточены преимущественно на проблеме отношений contemporary dance и балетной классики. Что, вроде бы, вполне логично. Однако же в наши дни, в эпоху всепроникающих информационных коммуникаций и, пусть и относительной, но все же свободы перемещений тема фундаментальной смены художественной парадигмы в искусстве танца не имеет жесткой локации, она не привязана к какому-либо городу или месту, она «по умолчанию» внегеографична. В этом смысле ТанцТеатр мог, казалось бы, возникнуть и жить в любой точке современного евроатлантического мира. Самый мучительный вопрос, на который за четверть века так и не появилось ответа – Почему именно здесь? Почему – не в смысле суммы судьбоносных случайностей или жизненных обстоятельств, не в смысле хозяйственной прописки или скупо, но все же питающей, административно-финансовой пуповины, а в смысле подлинной культурно-исторической или психологической причины. Зачем в краю, ощутимо дискомфортном для всякого искусства, в основе которого лежит дискурс открытой, ищущей эстетического самовыражения телесности, понадобился когда-то и нужен по сей день Театр Танца? Танца – в самом архаическом, вневременном, в самом транскультурном значении… Разумеется, тут есть крайне неоднозначный предмет для споров и дискуссий – как профессиональных, так и около. ТанцТеатр – один из наиболее масштабных артефактов того загадочного периода, когда Екатеринбург, этот изможденный хроническим трудовым напряжением город на границе Европы и Азии, в какой-то момент чуть было не стал урбанистическим синонимом культуры современного танца… Однако же не стал… Город и Танец разминулись, подобно тому как расходятся на космических просторах планета с грозящим поразить ее астероидом. То ли Танец слишком стремительно просвистел мимо Города, то ли Город не заметил «смертельной опасности» Танца, но есть ощущение, что сегодня каждый из них движется дальше, удаляясь по своей автономной орбите, в новые, непересекающиеся пространства. Город и Танец продолжают жизнь в параллельных реальностях, уже практически не соприкасаясь друг с другом. Это значит, что за все время их, в целом, счастливой встречи между ними так и не случилось главного – взаимной любви. Я когда-то писал о Екатеринбурге как «городе нелюбви» и получил в ответ немало захлебывающихся в эмоциях возражений. Но реакция моих оппонентов только лишний раз обнажала холодную природу урбанистического организма, не умеющего давать любовь своим обитателям. Эмоция горожан, смею полагать, коренилась в коллективном опыте нелюбви… В то же время весь хореографический опыт ТанцТеатра – не что иное, как опыт разговора о любви, опыт ее бесконечно разнообразных пластических метафор и образных проживаний. Через все свои творческие искания – от постановок ранних девяностых до самых недавних спектаклей, от хореографии Гедрюса Мацкявичуса или Георгия Алексидзе до Карин Сапорта или Фабио Лопеза – ТанцТеатр, по большому счету, повествовал сквозную историю мятущегося и ищущего, ликующего и страдающего, любящего и любимого, вечно страждущего и вечно одинокого – человеческого тела. Тела как храма души и как сосуда желаний, всякий раз вдребезги разбиваемого стремлением к свободе. Именно эта ценность безграничной свободы одушевленного тела, ставшая художественной молитвой ТанцТеатра и сформировавшая словарь его пластической поэтики, возможно, и предопределила грустную несопряжимость Танца и Города. Но, может быть, так и нужно? Может быть, дисциплина екатеринбургского городского пространства и его мерная повседневность есть нечто принципиально несовместимое с вольным, пульсирующим телом танцевального театра? Может быть, эротизм самоопределяющейся телесности вступает в неразрешимое противоречие с пуританской матрицей индустриального поселения? Может быть, в конце концов, отторгающий индивидуальную творческую телесность брутальный ландшафт исполняет в отношении танцевального театра охранительно-консервационную функцию? Ведь Танец, не имеющий возможности «прислониться» к Городу, в то же время и не рискует быть этим городом изнасилован, съеден и растворен… Возможно, я драматизирую, и все на самом деле совсем иначе. Возможно… Просто, когда я думаю о том, чего мне не хватало все мои годы в родном городе, чем я был обделен, коротая время жизни в его не слишком теплых пространствах, я понимаю, что был отлучен от танца как очищающей душу исповеди Тела. То есть от танца именно в том смысле, в каком понимает его проживший четверть века в одном со мной городе, меняющий имена и места проживания, но неизменно Настоящий и Современный Танцевальный Театр. Л. Салмин